Возле прилавка стояла молодая особа, возраста Джульеты, в зубных пластинках и с  голубоглазой подружкой. Пластинки предательски корявили звуки, мешая сделать заказ. Девочка злилась — продавщица расплывалась по прилавку – подружка уворачивалась от локтевых ударов девочки и васильково смотрела в потолок.

Черти выставили топки на торги и сбежали в направлении Северного полюса, машины, (кто не кипел) туда – сюда гоняли освежающий ветерок, девушки стали забывать надевать нижнее бельё, а мороженщики с остервенением отмывали деньги и руки от липких мух.

— Пафка пармамента – с артикуляцией, которой позавидовал бы гипопотам, выдавила девочка с пластинками и победоносно посмотрела на продавщицу.

Продавщица глянула сверху вниз и ответила:

— Пачка парламента, это всё или что нибудь ещё?

Видимо было "что то ещё", так как  пытка брекетами и продолжилась.

Магазины мясо-рыба, превратились в мини морги без кондиционера, водители  автомобилей, которым главные конструктора не прописали  кондиционер – превращались в шаурму за рулём, а пенсионеры наконец сняли кальсоны и дублёнки.

— Банфу фот ту! – выставив в сторону витрины пальчик с почти серебряным колечком, сказала девочка и широко улыбнулась радуясь собственной придумке с указательным жестом, наконец то попала замечтавшейся подруге куда то локтём.

Подруга мелко затрясла головой, на манер китайского болванчика, что должно было выражать полное и безоговорочное согласие.

— До 18 лет сигареты и алкоголь не продаём – безаппеляционно подвела черту разговора строгая и одинокая хозяйка прилавка,   повернув утомлённые щёки к полудохлому вентилятору.

— Сука! – почти без акцента взвизгнула девочка с пластинками и дав пинка скромной подруге, которая к слову, весьма профессионально увернулась, выскочила из торговой точки.

День клонился к вечеру, небесный гигант перевернулся с восточного бока на западный и выставил на всеобщее обозрение загорелый до пунцового состояния бок.

Ожили улицы, потихоньку сами собой рассосались пробки, а  из открытых окон жилых домов слышался растиражированный голос сотрудника гидрометеоцентра с вечно бегающими глазами, который всячески давил в себе врождённую правдивость и лепетал под нос о понижении температуры и благодатных дождях.

Куры гриль  размеренно кружились в паре с шампурами и подмигивая передавали привет всем жителям.

Мы с энтузиазмом взялись за святое дело, притом что платили очень хорошо. А на обеды подавали разные разносолы, даже по постным пятницам баловали шпротами и деревенским жирным творогом. Но в тот день как-то не задалось. С утра местные работяги донесли, что в мясном магазине хозяйка жаловалась, что работяги едят ну слишком много. Мнительный Сигизмунд был несколько этим расстроен.

На обеде наш коллега дед в подтверждении слухов наложил в свою тарелку семь котлет, Сигизмунд одну и при этом покраснел. Потянулся за второй, но тут в столовою ворвался возбужденный ксендз и обращаясь к деду выдал фразу на латгальском, которую я воспринял как:

— Как дела Петр?!

А Сигизмунд:

— Что творишь пе[тух]?!

В нашем городке на латгальском не говорили, но я иногда почитывал на нем книги. Если имя Петр на латышском звучит, как Петерис, то на латгальском Питэр с твердой "т", на слух-Пидр.

Дед что-то объяснял с набитым ртом, а Сигизмунд вторую котлету взять побоялся. Когда мы вышли после обеда и шли вдоль дощатого забора, то он в досаде рвал стручки цветной фасоли.

После обеда он на высоте не появился и пошел искать коллегу. Нашел внизу в окружении наших. Лицо его было буквально зеленого цвета и он бормотал:

— У хозяйки черный глаз и она меня сглазила на обеде...

Незамедля приняли экстренные меры по спасению. В магазинчике продавались пластиковые стаканчики с водкой, нужно было только содрать пленку с надписью. После третьего стаканчика, когда цвет его зеленого лица стал переходить в природный красный взяли его под руки и повели в плебаню. На столике подле кровати лежала горсть пустых стручков от фасоли.

— Ты что, ел цветную фасоль?

— Угу...

— [ч]удак ты, а говоришь что сглазили.